Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]
— Ну, а как тебе это нравится, Анни? «Следующие предпосылки: 1. Оптимальные познания в химии, математике, физике, знание всей сокровищницы христианской мысли; 2. Оптимальные познания в немецком, английском, русском, французском языках. И да удастся мне при этом (ха-ха-ха!) постоянно проявлять смирение и скромность — не в том, однако, смысле (нет-нет, отнюдь не в том), чтобы заискивать перед теми людьми, которые смогли бы когда-нибудь чинить мне препятствия или которые могли бы быть мне полезны, хотя, по большому счету, действия их несовместимы с моими идеалами. Далее мне еще необходимо: 1. Самодисциплина…»
Брат с сестрой, не расцепляя объятий, катаются по полу с визгом и гоготом, брызгая друг на друга слюной.
«Вышеупомянутое должно являть собою процесс, которому надлежит совершаться в непрерывном размышлении о мире…»
— Ты можешь себе представить, что это я писал?
— Нет, — говорит Анна. Как-никак, ей удается произнести целое слово, и это — большое достижение! И уж минуту спустя она снова в состоянии говорить, тараторить, как попугай; о следах, оставшихся внутри Анны, правда, не известно никому.
С бесчисленных изображений и фресок на потолке Боженька поглядывает сверху вниз на неудавшихся своих чад и в толк взять не может, как это его угораздило сотворить подобное, да еще и учить их на уроках Закона Божьего. С верой у Райнера до сих пор трудности, если честно, он все еще не исключает того, что такой вот Бог все равно существует, даже если он, Райнер, вместе с Камю заменил Его на Ничто. Исчезнуть от этого Он еще не исчез, и множество священников водят дружбу лично с Его семьей.
— Дети, ужинать, — и тут же все усаживаются за любимый всеми семейный ужин. Райнер, как всегда, обращается к матери, если хочет сказать что-нибудь отцу.
— Скажи ему, я сейчас из-под него костыли выдерну, чтобы он покатился с катушек наземь, на холодный пол. Я стихотворение хочу написать, но в такой обстановке мне не на чем его построить.
— Ошибаешься, еще как есть: хочешь — половицы в крестьянской горнице, хочешь — пол из каменных плит, на выбор, — говорит Анна, что в ее положении прямо-таки речь народного трибуна. Отец немедленно начинает реветь, как разъяренный бык, что если сын смеет так непочтительно разговаривать, то сейчас он так двинет ему в копчик, что хребет только хрустнет. Тогда сын со сломанным хребтом будет червяком извиваться на полу, а вот отец хоть ковыляет медленно, но спина у него всегда прямая. Он также отмечает, что в любой момент может забрать сына из гимназии, потому что отец в семье кормилец. Мать приготовила пюре, ставит на стол компот и говорит, что в таком случае папуле пришлось бы перед людьми признать, что сын у него обычный ученик на производстве, а не гимназист.
— Что, Отти, разве не так?!
— Сейчас и тебе, Гретель, тоже достанется, да еще как, потому что я в его возрасте исполнял свой долг в подпольной организации. И теперь я все еще исполняю его за стойкой, где у меня видимо-невидимо ключей от всех номеров, к которым я в любое время имею доступ, когда захочу.
Райнер оскаливается, как бешеный пес. Спаситель с креста, сварганенного конвейерным способом для украшения крестьянских горниц, озабоченно таращится на него. Терновый венец давит невыносимо, так как барометр показывает бурю, и барометр семейного настроения — тоже.
— Жестокость и насилие будут сопровождать наши преступления, Анни, ты согласна? Но ни одно нельзя будет совершать в возбужденном состоянии, ведь оно замыслено не просто так, чтобы зло на ком сорвать, напротив, ему нужно будет отдаться хладнокровно, возбуждение здесь недопустимо.
— Ты совершенно прав, ибо в этом случае само преступление отошло бы на второй план, а ведь именно оно-то и должно оставаться самой сутью.
В огромном деревенском сундуке, куда целиком поместилась бы забитая свинья, валяется куча сломанных игрушек, еще с детских дней, которые, как и все в этой квартире, уцелело с давней поры, чтобы оказаться в свинцовой тоске дней отрочества, что никого особо и не радует. Еще в старом дневнике у Райнера записано, что задача, стоящая перед ним (какая бы она ни была), велика, но разве именно это не должно побудить к тому, чтобы браться за решение любых проблем — и в конечном итоге набраться силы? Что требует самодисциплины, внимания, терпимости и самоограничения. Сегодня Райнер врет всякому, кто только слушать его согласен, равно как и всем остальным, что ему-де с малолетства ограничивать себя ни в чем не надо было, ведь семья его владеет всем, чем только можно владеть. Здесь, правда, написано, что благодаря этому ограничению он станет богаче (просто в голове не укладывается!), он взберется к вершинам мысли, вот так прямо и написано, черным по белому, где будет веять суровый, свежий, очистительный ветер. Тьфу, черт, все очищенное ему теперь, как ледяной ветер в лицо. Открытка с образом Лурдской Богоматери скукоживается у ног Спасителя, где ей и место, не в головах же, и все из-за сквозняка. Четки, тоже привезенные из Лурда, подношение одной соседки, тихо раскачиваются на свежем ветру юности, туда-сюда. Свежий ветер происходит от жизни, которая только что так размашисто началась и, будем надеяться, преждевременно не оборвется.
Мать в религии находит утешение и поддержку в качестве родительницы и водительницы домашнего хозяйства, папа молча терпит, хотя Господь Бог тоже мужик, уже и имя говорит само за себя. Пусть он только не очень-то приближается к матери, этот самый Господь Бог. Несмотря на то, что она постоянно к нему льнет.
О тех похабных фотографиях с матерью, которые якобы существуют, Райнер никогда не задумывается, хотя, как он слышал, сделаны они чужими мужиками. Это исчезло из сознания Райнера так же быстро, как и вошло в него. Говорят также, будто есть снимки ее срамных органов крупным планом, однако чего не видишь, того, значит, и не существует вовсе.
Компот папа съедает почти весь, а ведь дети-то еще растут, папа же не только давно вырос, но и искалечиться успел. Мамочке даже попробовать не остается, — ведь она же этот компот готовила.
Снаружи сгущаются какие-то дурацкие облака, из них вот-вот ливанет через край. Прямо посреди вечера самого заурядного дня.
Тесно прижавшись друг к другу, близнецы покидают крестьянскую горницу, входя в мир музыки, доносящейся из проигрывателя, ведь артист — прямая противоположность крестьянину, у которого в доме такая комната. Анна погружается в молчание, а Райнер — в маниакальную болтливость, посредством которой он пытается завладеть миром и присвоить его себе.
Поэт царит в своих сферах, ему принадлежит царство фантазии, располагающее беспредельными пространствами.
***
Это типичное кафе, где собираются гимназисты, и поэтому много их там сейчас находится. Они ведут дискуссии на религиозные или философские темы. Гимназистки посещают джаз-фестивали, устраивают первые вечеринки, а за прекрасным церковным концертом следует и первый поцелуй. Один гимназист за мраморным столиком говорит своему подобию противоположного пола, что сейчас настала, по всей вероятности, пора, чтобы их отношения, их первое поверхностное знакомство, переросли в нечто иное, гимназистка все еще называет это товарищескими отношениями, что воспринимается гимназистом как необъяснимая холодность с ее стороны. Однако он некоторым образом ощущает, что именно это и придает их отношениям какую-то прочность, что он и высказывает. «И на вечеринке в прошлый четверг это вновь пришло мне в голову, — говорит школьник тихо и нежно, — и тем более отрадны символы, которые с такой восхитительной непосредственностью могут выразить то, что невозможно передать словами».
Ханс прислушивается к диалогу, звучащему для него, словно иностранная речь, скользит взглядом по различным сортам мороженого пастельных тонов, по выжатым чайным пакетикам и чашкам с шоколадом, но тут же испуганно забирает взгляд обратно, заметив, что взгляд этот никому не нужен.
В заключение школьник сообщает школьнице, кто кого поцеловал в тот памятный день 27 марта; до истины, вероятно, не под силу будет докопаться самому искушенному хронисту.
Ханс мысленно спрашивает себя, при чем тут какой-то такой искушенный и что значит слово хронист.
Школьница говорит о том, что радуется каникулам, и еще о том, что знаменательный день ее первого бала, бесспорно, прошел под счастливой звездой, потому что с самого начала и до последней своей минуты тот несказанно волнующий вечер оставил у нее лишь прекрасные воспоминания. «Мы танцевали друг с другом, и все мне казалось таким искрометным и радостным». Хотя оба учащихся гимназии говорят только в прошедшем времени, но употребляют они его настолько оживленно, что в их устах прошедшее все равно предстает как живое настоящее.
Ханс слышит еще, что сосед, который, конечно же, не имеет никакого понятия о том, сколько всего может и должен уметь настоящий мужчина, был в Альпах, катался на лыжах в Этцтальской долине. Как и всегда, когда он бывает в горах, он беспрестанно думает о школьнице, которая сидит с ним рядом. «На первый взгляд может показаться странным: какая же здесь связь? Объясняется же это тем, что ввиду величия гор я погружаюсь в глубокомысленные раздумья, а разве дружба, любовь и верность — не суть проявления человеческой глубины?» — ставит вопрос школьник, школьница же сообщает в ответ, что тоже ездила кататься на горных лыжах, только в другое место. И вновь их связывали лишь слова на бумаге. «И телеграмма, которая до тебя так и не дошла: Счастливой Пасхи et basia mille[14]. Бригитта».
